Анечка вернулась в город отдохнувшей, уверенной в заслуженном счастье, предвкушая день, когда сможет смело сказать о своем дружке "муж". Жизнь сочилась красками, запахами уюта и надежности, обволакивала и убаюкивала, даже почти пугая нереальной идеальностью. Только через месяц после возвращения Анечка с неохотой поняла, что пора спускаться с этого пушистого облачка и, чтобы восстановить связь с реальностью, набрала Викин номер.

Вика не ждала звонка, но он явился последней каплей. Истерика, рвавшая девичью грудь на мельчайшие кусочки, словно ударная волна невероятной силы, хлынула из трубки, захватывая Анечку и утягивая в безумный водоворот, из которого выбраться не было сил.

— Сука, сука, ненавижу ее! Если бы ее не было, только бы ее не существовало! Он бы так не поступил никогда, это она! Она! — кричала, задыхаясь, Вика.

— Это же ты, а не она, Вика, приди в себя! Ты по какому поводу психуешь? Ну и общайся ты с ним как Ника, делов-то?

Вика не слышала, она давилась, захлебывалась слезами. Она ждала чего-то от Анечки, но обнаружила, что уткнулась в глухую стену: Анечкина разумность и рассудительность сквозили удовлетворенностью и пряным счастьем. Не того хотелось ей слышать, и сразу вспомнились ей Анин побег, как Вике казалось, от ее проблем, и Анино нежелание поинтересоваться Викиной жизнью в течение стольких месяцев.

— Я убью ее, вот увидишь, — прохрипела в телефон Вика, — и сразу стану нормальной, и жизнь будет, как у всех, и он ко мне вернется. Не смей обо мне думать, как об уроде моральном, не смей со мной так снисходительно разговаривать!

И Вика грохнула трубку. Посидела с минуту на кухне, царапая ногтем сальную скатерть, сжав губы встала, не умываясь и не сняв одежды легла спать, отодвинувшись подальше к краю от неподвижного Никиного тела. Это была первая ночь, когда Вика не плакала. Анечка казалась ей последней соломинкой, способной помешать буре выбраться наружу, но Анечка не оправдала надежд. Теперь Вика приняла решение.

Нет, Анечка не разлюбила подругу, не позабыла обещания и желания поддерживать удивительную и невезучую девочку. Просто необъятный покой ее души не впускал в себя чужое горе, не хотел соприкасаться с нервами и слезами. Удивляясь сама себе, Анечка решила подождать, ибо надобность бежать и спасать Вику теперь казалась ей гораздо менее значительной, чем раньше. Тревога, повисшая в воздухе после их последнего разговора, лишь немного беспокоила и отвлекала Анечку, но задуматься и действовать не побуждала. И Анечка не может теперь припомнить, ощутила ли она тот момент, когда тревога достигла своего апогея; почувствовала ли, что случилось непоправимое, до того, как однажды воскресным вечером наткнулась по телевизору на недельный отчет о криминальных и неблагополучных происшествиях. Разбрызгивая звон и осколки, об пол ударилась, выскользнув из пальцев, недомытая тарелка, сердце подпрыгнуло, пытаясь достучаться до ошеломленного сознания: что, мол, в шоке? А ведь все к этому и шло!

"...Семнадцатилетняя девушка найдена на улице такой-то прохожим таким-то в бессознательном состоянии. Приехавшая помощь постановила смерть от инъекции воздушным пузырем. Экспертиза показала, что смерть была результатом самоубийства: девушка ввела в вену воздух около трех часов ночью. Девушка не была наркозависимой или связанной с криминалом, не имела конфликтов в семье. Причины самоубийства остались невыяснены. Родители девушки и ее сестра-близнец переживают тяжелый стресс. По данным статистики по подростковым самоубийствам около..."

Анечкины каблуки отбивали по асфальту торопливый ритм, он током проходил через тело и, сливаясь с биением сердца, пульсом ударял в мозг. Мысли метались, как безумные, больно ударяясь о стены, от этого голова почти была готова взорваться; собственное прерывистое дыхание давило на уши, не давая сосредоточиться. Она спешила в дряхленький дом, где раньше жили сестры, а теперь одна Вика Стрельская. Спешила осознать, хоть на миллиметр приблизиться к пугающему, желанному знанию: как это?

Как это — пережить собственную смерть? Убить себя и не умереть; почувствовать все, что чувствует уходящий из этого мира человек и сохранить в себе эту страшную память? Возможно ли таким образом научиться не бояться смерти? Вот что еще, оказывается, выпало на долю этой девочке — недоступный более никому опыт, уникальная возможность, которую, как считала Анечка, совсем не стоило использовать...

Дверь открыл папа. Прищурившись, с минуту вглядывался в Анечкино лицо, потом вскинул голову, узнавая, и, наконец, рассеянно потерев висок, пропустил в квартиру. Остановился, загородив собой весь коридор, грузный, потерянный, вместо приветствия произнес:

— Никуша умерла, вы знаете?

Анечка покорно сделала печальные глаза и кивнула. Она жалела Нику, тихую, хорошенькую, но никак не могла скорбеть о ней, как о близком человеке — Ника не была человеком.

После приличествующей паузы Анечка попросила:

— Можно увидеть Викторию?

Папа не двинулся с места, мешая пройти в комнату, и не протянул руки за курткой.

— Она там, — сказал он, наверно, имея в виду спальню, но прохода в коридор опять не открыл. С его несчастной фигурой в проходе маленькая квартирка напоминала пылесос с засорившейся трубой.

Анечка мялась, не желая отступать, а в это время в замке зацарапал ключ, и в прихожую ворвалась мама. Мигом оценив ситуацию, она схватила куртку из рук Анечки и, одновременно вешая ее в шкаф и проталкивая мужа в коридор, скороговоркой шептала:

— На кухню ко мне идемте, я чаю налью, посидим, Анечка, идемте, вы на него не сердитесь, вы же понимаете, идемте, Анечка...

Так Аня снова оказалась зажатой между больным цветком и немытой скатертью на кухне Стрельских. Мать суетилась, разливая чай. Тараторила:

— Вы же к Вике пришли, наверное, вы не торопитесь, Анечка? — не дожидаясь ответа, — давайте сначала здесь посидим, а потом уже к Вике, а я вам расскажу пока, вы ведь все знать хотите, затем пришли. Вы ведь подружками с Викой были, а я все думала...

Анечка больше не слушала. Было жаль эту несчастную женщину, потерявшую из двух дочерей, вероятно, наиболее любимую; непонятно по какой причине потеряла, вот и пытается теперь понять, хватаясь за любую деталь, за любое знакомство. Что же, интересно, говорит на эту тему Вика?

— А что Вика? Я хотела бы... — перебила Аня, но осеклась, потому что мама замерла и вдруг вся стекла, как восковая кукла под пламенем: черты лица разгладились, плечи поникли, руки повисли вдоль тела. Ее взгляд, зацепившись за пятнышко на стене, застыл вместе с ней.

— Нету. И Вики нету. Врачи сказали, шок... Не говорит, не слушает, просто сидит и смотрит, как... как... умалишенная!

Тут страшная догадка кровью бросилась Анечке в голову. И Анечка не стала ждать позволения, уронив табуретку, выбежала из кухни, больно ударилась плечом о полураскрытую дверь ванной, в секунду пересекла коридор и, не вспомнив, какая из комнат принадлежит сестрам, наугад ворвалась... Не то: с дивана на нее поднял взгляд усталый папа, со сгорбленной спиной перебиравший пачку трепаных детских фотографий. Не извинившись, Анечка метнулась к другой комнате, на миг замерла, переводя дух, и открыла дверь.

Глаза не сразу привыкли: в комнате было почти темно; лучи заходящего солнца не проникали сюда, в восточную комнату, и в этой крохотной клетушке вечер казался еще темнее и безысходнее. Анечка потерла ноющее плечо, вглядываясь в очертания предметов... А вот и неподвижная фигурка на той самой диванной подушке, почти в той же позе, в какой сидела погибшая сестра на грязном кухонном полу почти четыре года назад, в ночь, когда Вика доверила Анечке свою тайну и свои надежды и когда никто из них не мог и представить, что доверия Анечка не оправдает.

Аня, похлопав по стене, нашарила выключатель, вспыхнула лампа. И сразу, словно ледяной ладонью по щеке, ударил Анечке в душу застывший Викин взгляд. Вика не отреагировала на лампу, лишь зрачки ее чуть съежились, приноравливаясь к освещению. Анечке показалось, что сознание, еще остававшееся в теле, поздоровалось с ней этим движением зрачков. Лицо же, руки, линия плеч были так безнадежно безучастны и мертвы, что не вызывало сомнения: Вика была не здесь, где угодно, но не в этой комнате, не на этой подушке. Глотая слезы, Анечка опустилась на колени перед подругой и сжала ее пальцы.

— Вика, это я, посмотри сюда, Викуша, пожалуйста! Это же я... — отпустив Викину руку, Анечка ладонями взяла ее лицо и повернула к себе, — Вика?

Плечи девочки дрогнули, мышцы шеи чуть напряглись, словно пытаясь высвободить голову из Аниных ладоней, но взгляд не прояснился, и ответа Анечка, конечно, не услышала. Аня разжала ладони и голова Вики, слегка качнувшись вбок, снова замерла, уставив глаза вникуда, а Анечка, не в силах сдержаться, разревелась, прижимаясь лбом к плечу бывшей подруги.

Увиденное не давало повода сомневаться: Анечкина догадка верна. В тот момент, когда из уст матери прозвучало слово "умалишенная", вот, что вспыхнуло в Анином мозгу: а была ли Вика самостоятельным существом, организмом, способным функционировать без своей половинки? Убивая мозг, хранивший в себе часть ее сознания, не убивала ли Вика часть себя самой? И сейчас Викины безумные глаза говорили: ты права, и права также в том, что я не очнусь. Плача, Аня прощалась с подругой навсегда. Вика убила себя, а мертвые не возвращаются.

В случившемся была, безусловно, и Анечкина вина; и пусть никто, кроме нее, не знал об этом и не мог укорить, но то, что Анечка могла бы сделать и не сделала для того, чтобы помочь, сейчас так ясно нарисовалось в ее сознании: десятки вариантов, один лучше другого, и в каждом из случаев сестры были бы живы и здоровы, и Вика была бы рядом с ней. А теперь, из-за ее бесчувственности, ее проклятого эгоизма, она плакала перед полуживой Викой в комнате ее мертвой сестры, и это была реальность.

Сзади тихо подошла мама. В ее глазах уже не было места слезам, но сердцу стало лишь чуточку полегче при виде искреннего Аниного горя. Значит, вырастила дочь достойно, если ее болезнь так переживается другими. Анечка дала слово молчать, и мама так никогда и не узнает, что она семнадцать лет растила всего одну дочь... Впрочем, она не поверила бы.