Моя мать выглядела много старше своих лет. На самом деле ей было едва за сорок, но когда я вспоминаю ее, она все время на кухне, в старом халате. Мне казалось, что ей ничего не хочется - и это убивало. В самом деле, все ее желания упирались в новый телевизор, или, может быть, большой белый холодильник, какие она видела в цветных каталогах. Ей нечего было хотеть - дочь, то есть я, хорошо училась в школе - не первая ученица, конечно, но этого вполне хватало, чтобы ее не вызывали к директору, муж со вполне приличным окладом.

Муж...

У моего отца была любовница. Я не знаю, когда это произошло, когда и как они встретились. Когда и как они начали спать вместе. Я не знаю, любил ли он ее. Такие вещи не принято рассказывать детям. Я не знаю, знала ли о ней моя мать.

Мать иногда уезжала из города к своей сестре. На выходные. Обычно я тогда шла потанцевать, а потом ночевала у подруги. В этот раз все произошло точно так же, но с небольшой разницей — вместо того, чтобы ночевать в гостях, я вернулась домой.

Стараясь не разбудить отца, я открыла дверь. В кухне горел свет. В коридоре стояли женские туфли — очень маленькие и изящные, из тонкой черной кожи. У мамы таких никогда не было. Сняв обувь, я зашла туда. Любовница моего отца, закрыв глаза, с наслаждением пила воду из маминой кружки. Я стояла и смотрела на нее. Наконец она отняла кружку от губ, по подбородку стекала тоненькая блестящая струйка.

Моя мать по утрам выглядела еще более блекло, чем обычно. Ее лицо, с отпечатком подушки на правой щеке было одутловатым, глаза заплывшими. Но она, любовница моего отца, даже сейчас, с немного растекшейся тушью, растрепавшимися волосами, была удивительно красива.

— Привет, — спокойно сказала она.

Я молчала. Я знала, что у отца кто-то есть — по едва заметному сладковатому запаху, который я столько раз вдыхала, обнимая его, по взгляду, когда он возвращался позже обычного — по тысяче мелочей. Но никогда я не отдавала себе в этом отчета с такой ужасной ясностью. Она действительно была. И она только что пила воду здесь, передо мной.

— Мне жаль, что мы встретились, — она пожала плечами, глядя куда-то мимо меня. — Извини. Я прекрасно помню, что это — ваша территория. Твоя и твоей матери.

Договорив, она развернулась, и растворилась во мраке коридора. Пошла досыпать.

Я стояла в растерянности. Я ненавидела ее. Ненавидела — и восхищалась, в тайне даже от самой себя. Восхищалась ее спокойствием, почти гордостью. Ей должно быть стыдно. Но ей не было стыдно — и я должна была это признать.

То ли дело я... Меня никогда не замечали. В классе на меня почти не обращали внимания. И только стоило мне, отвечая на уроке, что-то напутать, как с задней парты раздавался шепот «вот чокнутая»... И в этот момент меня окатывала волна безумного стыда... Я стыдилась своей постаревшей раньше времени матери, своей неказистой, слишком обыкновенной внешности, своих ошибок — всего, что называлось «моя жизнь». Теперь я должна была стыдиться еще и своего отца.

Когда я проснулась, она уже ушла, а отец еще спал. Он просыпался очень поздно, когда бывала такая возможность. Я ему ничего не сказала. Сделала вид, будто вернулась как обычно.

Уж не знаю, с чьей подачи, однако родители решили перевести меня в другую школу. Как мне этого не хотелось! По крайней мере, здесь меня хотя бы не слишком обижали. А кто знает, как меня примут новый одноклассники?

Но на меня, как всегда, никто не обратил внимания.

Первым уроком была литература. Предмет, в котором я никогда не была сильна. Все шумели, я сидела на задней парте, стараясь остаться незамеченной.

В класс вошла учительница.

Она.

Любовница моего отца.

Все сразу же умолкли. Она приветливо улыбнулась.

Я смотрела на нее, не в силах отвести глаз. Косой солнечный свет, пробиваясь сквозь пыльные оранжевые шторы, падал на нее, и она, идеально одетая, с гладко причесанными светлыми волосами, казалась еще красивее, чем тогда на кухне. Прозрачная прядка волос небрежно скользила по щеке.

Она, как будто нарочно, сразу же вызвала меня к доске и представила всему классу. Конечно, это не мои родители решили перевести меня сюда — так решила она!

Класс обожал ее. Над остальными учителями подшучивали, иных презирали, позволяли себе срывать уроки, но здесь — нет, все замолкали, стоило только ей войти.

Она всегда выглядела идеально. Ни пятнышка на одежде. Тонкий запах духов. Будто только что сошла с картинки модного журнала. Того, которые изредка листала моя мать.

Я ненавидела ее предмет и ее. Ненавидела, и хотела быть похожей на нее. Однажды, когда мать снова уехала к сестре, а я не ночевала дома, она забыла в ванной флакончик своих духов. Я незаметно забрала его себе. Я упивалась этим запахом по ночам, пряча его от отца в шкафчике с нижним бельём.

Все воскресенье я отчаянно рылась в своих вещах. В конце концов, я вывернула их на кровать. Ничего. Все сплошь — бесформенное, темное вызывало во мне лишь чувство глубокого отвращения. И безысходности.

Когда я попросила маму купить мне новые брюки, какие я видела в витрине сверкающего бутика, она удивилась. Ей казалось, я безразлична к таким вещам. Сама-то она давно была безразлична.

Брюк мне так и не купили. Забыли, а я не имела привычки просить о чем-либо дважды. Я купила их себе сама, спустя два года. Они к тому времени вышли из моды, и я могла бы купить любую другую вещь, но я купила именно эти брюки. Потому что точно такие же видела на ней. На любовнице моего отца.

Однажды она заболела, и мы всем классом пошли к ней домой. Я хотела посмотреть, как она живет. Может быть, если бы я увидела конуру с ремонтом конца прошлого столетия, я бы успокоилась. Но это было не так.

Ее квартирка и в самом деле была небольшой, но все же очень светлой и хорошо обставленной. Много лучше нашей. Она встретила нас немного растрепанной, в рваных джинсах и просторной футболке с надписью «California», отчего выглядела еще моложе. Познакомила нас со своим мужем. Тоже молодой, тоже очень красивый и приветливый. Прямо картинка из мыльной оперы. Я из всех сил строила ему глазки, но он и не смотрел в мою сторону. Он заботливо ухаживал за своей женой. Он сдувал с нее пылинки, и был счастлив. Еще бы, она ведь страдает, она ведь простудилась.

А мне хотелось кричать на них, разорваться от ярости у них на глазах, чтобы они поняли, какие они на самом деле гадкие. Но я ненавидела их молча. Тихо, как выстрел в спину.

Когда мы уходили, она остановила меня на пороге, взяла за руку, и тихо сказала:

— На самом деле, ты чудесная девочка. И очень красивая. Вот держи, — с этими словами она протянула мне маленькую бардовую коробочку, в каких обычно дарят драгоценности.

Я шла домой по темному городу, и силилась понять, зачем она спит с моим отцом? Зачем изменяет своему красивому, глупому от постоянной радости мужу?

Когда я вернулась, мать, как всегда была на кухне. Она, с посеревшим от усталости лицом, готовила папе его любимый омлет с грибами.

Не сняв обуви, я опустилась на табуретку, и долго смотрела, как она режет грибы, затем петрушку, как счищает все это ножом с деревянной доски в сковородку, повернувшись ко мне спиной. Я слушала, как шипит горячее масло.

— Моя учительница литературы — папина любовница, — ни с того, ни с сего сказала я.

Мама даже не обернулась. Она мыла посуду. Я подумала, что она не услышала из-за шума воды, бежавшей из крана.

— Мама! Ты что, не слышишь? Папа спит с моей учительницей литературы!

В этот момент в кухню вошел папа. Мама поставила на стол три тарелки и сказала привычным тоном:

— А теперь мойте руки — и за стол.

Мне не спалось всю ночь. Я и жалела, и радовалась, что она не услышала моих слов. Может быть, она смогла бы что-то сделать, сказать ему, чтобы этой куклы больше не было в нашей жизни. А может быть, она и не хотела ничего делать. Может быть, она услышала меня, но ей все равно. Ее все устраивает. Я презирала ее за то, что она не хотела ничего менять. Но все же мне было стыдно. Перед ней. Перед куклой. Она бы так не поступила, это уж я знаю наверняка. Я вспомнила про коробочку. На белом атласе светились в темноте две маленькие жемчужные сережки. Я усмехнулась. У меня не были проколоты уши.

На рассвете меня разбудил отец. У него тряслись руки. Он ничего не мог сказать — только бормотал что-то невнятное «мама... там...»

Не вполне проснувшаяся, я встала, и вышла в кухню. За мной пошел отец. Мы стояли и смотрели, как рассвет окрашивает первыми солнечными лучами уже мертвую мать, повесившуюся на поясе своего старого халата.