Её некогда шикарное платье казалось бы здесь неуместным, если бы все окружающие давно не привыкли к сумасшествию вечно непрекращающегося этого бардака. Потёртый бархат, свисающие клочьями грязной пены кружева. Облезлая горностаевая муфта не грела её озябшие ладони. Шляпка уж полтораста лет, как вышла из моды. Ещё бы знать, в каком грязном тамбуре осталось лежать выцветшее павлинье перо — картина была бы закончена.

Она пробиралась в хвост поезда, словно пытаясь тем самым хоть немного задержать неумолчный стук колёс, уносящий её в далёкие дали, которые ей были неведомы и не нужны. Она осторожно обходила прокуренные толпы горланящих по вагонам подростков, аккуратно переступала катающиеся по нечистому полу пустые бутылки. Но нет, не грязь пугала её, заставляя горько плакать, не память об утерянном — от той памяти не осталось уж и следа — и даже не визгливые вопли громкоговорителя «Стнш-ш остржн...Да н'держи т'дверь, урод!» под стук трогающихся вагонов. Пугали её немытые окна, сквозь которые долгие годы не светило солнце, пугал её стук раздвоенных копыт о железо, пугал вечный закат.

Иные старушки с букетами увядающих астр провожали её взглядами, но тут же снова возвращались к своим невесёлым мыслям об оградках и памятниках. Да и растворялись спустя минуту в заоконном водовороте небытия. Седые ветераны с орденскими планками её не замечали. Их жизнь уже давно осталась там, за плечами, а здесь не было уже ни жизни, ни смерти. Один тесный угол в коммуналке, за который в своё время было пролито больше крови, чем за время Берлинской операции, да старый сарай за гаражами, где под прессованными картонками плескалась на дне поллитры их смерть.

Остальные её и вовсе не замечали. Её босых ног. Её заплаканных глаз. Её юного лица, пережившего и не такое. Она мелькала мимо них тише ветра, не останавливаясь и на миг, глядя только вперёд. Против хода электрички. Не встречая никого. Уже давно отчаявшись кого-то встретить.

Почти отчаявшись.

— Здравствуй, Счастье.

— Здравствуй, Судьба.

— Куда спешишь?

— Спешу обратно. В своё детство, в свою юность, в свое замужество, в своё материнство, в свою старость, в свою смерть. А ты?

— Я не спешу. Мне нечего спешить. Поезд идёт в мою сторону.

— Ну, тогда прощай.

— Прощай.

Юная особа с обветренным жёстким лицом, со сжатыми губами, в камуфляже и с сапёрной лопаткой в крепких руках. Она не знала сомнений и ни о чём не собиралась просить. Она раздвигала толпу твёрдым плечом, не терялась, отдавив чью-то ногу. Била, если надо, жестко и в кадык. Вытаскивала, если надо, тоже жестко, но зато на твёрдую почву. Её не смели останавливать кондукторы, её до чёртиков боялась встречная копытная шушера. Её не видели вымирающие деревенские старушки, её не ругали оставшиеся навеки в прошлом старики. Каждому — своё. Она шла вперёд.

И лишь иногда оборачивалась, мучительно вспоминая, и тут же озаряясь редкой улыбкой. В точности такой же памятной — тихой, юной.

Когда-нибудь и она пойдёт по обратной дороге. Чтобы стать чьим-то счастьем. Чтобы встретиться со своею судьбой.