Последние дни казались мне особенно тоскливыми, и такими тягучими, будто были сотканы из самой мерзкой и противной сахарной ваты — розовой, голубой и кремовой — того сорта, что день за днём мотали на палочки небритые седовласые дедушки с проспекта Ленинского Комсомола. В эту паутину было куда легче угодить, чем из неё вырваться. Так и я, мучительно отсчитывая по утрам свои последние дни, всё спешил сбиться со счёта, намотать себе годик-другой. Сколько трудов стоило держать себя в руках, перестать перебирать в уме всё это пиво, музыку, портвейн при свечах и последующий за ним разврат. Опомниться удавалось только под утро — правильно, когда болит голова, как-то невольно собираешься.

Смотри, смотри, зачем тебе всё это надо, за что ты цепляешься? За дружбу, любовь, страх, смерть? Пройди непройденное и будь таков, утри нос этому зажравшемуся твоей крови миру.

Мысли эти живо возвращали к размеренности бытия, к обратному отсчёту, к тишине и покою. Что мне при жизни смогло бы дать нечто подобное? Кто вдруг признался бы мне, что страшно удивлён, как же мало мне нужно для счастья? Правильно, никто и ничто.

...люди вообще — странные люди, они могут с небрежностью лихача за рулём парового катка считать подобных себе — лишь ширмой, декорациями собственной великой и бесценной жизни. Для кого я был досадным недоразумением на пути к всеобщей гармонии бытия, для кого — приятной неожиданностью, разнообразившей и оттенившей их личное величие. Как же, и те, и другие посчитали бы себя оскорблёнными, если бы им некто свыше намекнул: чувак, люди вокруг — не ништяки на дороге, не думай, что ты просёк на этом свете всё, всех обогатил и наполнил этот мир сиянием благости своей. Как!? — скажут они, плача от злости. — Это мы-де не додумали, ошиблись в долженствовании счастья для вот этого конкретного индивида? Да ему его предостаточно уж тем, что мы не вытирали об него ноги, благосклонно распивая напитки на его отвальных и днях рождения!..

Досчитав до нуля, я мысленно распрощался со всем этим болотом. Распрощался с друзьями, любовницами, врагами, учителями и одним ребёнком, отцом которого я был, но ни города, где он родился, не помнил, ни матери его. Попрощался без слёз и разочарований, со спокойным сердцем, именно потому, что так долго этого момента ждал. Потом я осторожно прилёг посреди растресканного асфальта того двора, что был моим долгим и последним домом. И умер.

— Чем могу?

— В... в каком смысле? — невольно растерялся я.

Очутился я в кабинетике, каких полно. Уставленный пыльными кубками столик в углу, над ним — огроменный ржавый гвоздь в стене, едва не сгибающийся под тяжестью связки полосатых ленточек, на которых молча висели тусклые медальки. Кожаное кресло прямо передо мной завершало композицию. Если не считать медленно вянущие в своих горшках на жарком подоконнике бальзамины, на этом мизансцена была завершена.

Я проморгался в лицо лысому седоватому спортсмену, что восседал в кресле и с нажимом задавал мне всё тот же вопрос:

— Чем могу!

— Простите, я кажется не туда...

— Как же не туда. Туда. Вас же Василием зовут? Между прочим — полевой номер 13 233 546 889. У меня глаз — алмаз. Так чем могу вам помочь? Вы так долго ждали нашей встречи, что я был уверен — уж чёткое и непротиворечивое желание у вас имеется. Я ошибся?

Я метнулся к двери, глядя себе через правое плечо уже чуть ли не с тоской.

— Нет, Вы не ошиблись. Это я ошибся. Но теперь уж ничего не поделаешь. Раздевалка — в конце коридора?

— Да. В конце. Направо, там увидите. И не расстраивайтесь вы так, теперь у вас будет не так уж много свободного времени, но ведь и возможности спокойно придумать себе хорошее пожелание — на опыте других, конечно — я вам предоставлю.

Уже выбегая из кабинета, я расслышал, как лысый седоватый спортсмен бормотал себе под нос из глубин кожаного кресла: «Вот так, думаешь-гадаешь, а всё — как всегда».