— А ты от чего померла?

— Не знаю. Померла, и все.

— Не может такого быть. Помирают обязательно от чего-то: от болезни, или вот от старости. У нас Матвевна о прошлой неделе от старости померла. Дак она жила-то сколько! Царя видела. Век свой выжила, вот и померла. А просто так не помирают.

Три румяные девахи в одинаковом чистеньком исподнем с распущенными по белым плечам длинными косами смачно лузгали семечки на пороге рая. Одна — которая не знала, от чего померла — осторожно трогала босой ногой пушистое облако. Облако слегка пружинило, на розовых пальчиках искрились мелкие веселые капельки.

— И сколько нам тут сидеть?

— Не знаю. Как очередь подойдет. Или спешишь?

— Да нет. Куда теперь спешить...

— Ты вот чем глупые вопросы задавать расскажи-ка лучше, от чего померла.

— Да не знаю я! Легла и померла.

— И не болела? Не может того быть! Вон Надюха болела — да, Надюха?

Надюха равнодушно кивнула:

— Болела. Шибко болела. В Москву возили. Кровь меняли. А толку-то? Только измучили зазря. Худая стала — страсть, волосья повылазили, — Надюха улыбнулась и погладила густую русую прядь на груди. — А все равно померла, — она вздохнула и вернулась к семечкам.

— Вот видишь — болела наша Надюха. А я вот не болела, я от любви померла.

— Это как же — от любви?

— А вот так. Был у меня полюбовник — Гришка. Ой, чумной! И любил он меня до невозможности. Бывало, заберемся с ним на сеновал, он ручищи-то бесстыжие сразу мне под юбку, а сам все приговаривает: "Ох и люблю я тебя, Верка — сил никаких моих нету!". Так до утра и кувыркалися. А утром, как уходить, все грозился: "Смотри, курва, увижу с кем — убью!". И убил.

— Батюшки, страсти-то какие! — перекрестилась новенькая. — А за что убил-то?

— А ни за что. Петюня-пастух к калитке подозвал — корова наша что-то захромала — а этот и увидал. Да с налитых глаз-то и разбираться не стал, подлетел да оприходовал меня топором по темечку. Хотел и Петюню, да тот на ногу скорый. Ох и горячий был мой Гришаня!

— Страх-то какой, Господи Иисусе! А теперь-то? Теперь-то с ним что?

— А мне что за беда? Живет — хлеб жует.

— Так его в тюрьму, небось, теперь...

— Небось...

— Да... Вот она, любовь-то... — сплюнула лузгу с пухлой губы Надюха.

Девушки помолчали, задумчиво разглядывая желтый круг солнца.

— Тебя как звать-то? — Верка толкнула локтем соседку.

— Люба.

— Так от чего ж ты, Любаня, померла-то? Может, ты руки на себя наложила?

— Господь с тобой, Верка! Или ты писание не читала? Таких сюда не пускают, им гореть в геенне огненной! — Надька истово перекрестилась.

— И то правда твоя, Надюха, не пускают. Выходит, правильно ты, девка, померла. А чего рассказывать не хочешь?

— Ну почему не хочу — слушайте, коли хотите. Только ничего в том нет интересного, померла и померла. Прилегла после косьбы на стожок, да сделалась со мной в одночасье горячка нестерпимая. А к утру и померла.

— Значит, болела все-таки, — подначила Верка.

— Да нет же, не болела. Фельдшер приходил, все руку щупал да грудь слушал. Порошки давал, уколы делал. А потом и говорит: не знаю, говорит, что с тобой приключилось. Потому — здоровая ты, девка, на зависть, а вот что за горячка с тобой сделалась, и почему ни одно лекарство ее не берет, знать не знаю и понять не могу. Может, нервическое что. Ничего, говорит, к утру, глядишь, оклемаешься. И ушел. А я вот померла.

— Да... — Верка запустила ладошку в мешочек с семечками. — И зачем Он нас забирает прежде времени? Жили бы себе да жили. Детишек бы нарожали. И померли б от старости. Как наша Матвевна.

— А я все Колюню вспоминала перед смертью, — Люба горестно качала головой, не слыша и не слушая. — Все вспоминала кудри его соломенные да глазоньки лазоревые. И чего вспоминала? Два раза всего за околицу и прогулялись. Раз за руку подержались. На крестинах у снохи за столом рядком посидели. Чего вспоминать-то? А вот все вспоминала...

— И чего Колюня? Никак на другой женился?

— Помер Колюня. По неудаче обидной помер: полез матери крышу латать, да с самого конька-то и сорвался.

— Вот матери горе-то! — запричитала Надька.

— Горе. Мамка евонная на всю деревню криком кричала над его головушкой. Мы ажник в поле услышали. А потом мальчонка соседский прибежал: расшибся, говорит, Колюня-то, насмерть расшибся. Тут голова-то у меня и закружилась. Да так, что терпеть мочи не стало. Прилегла я на стожок. Враз и горячка сделалась. А к утру померла я.

— Да... Вон оно как бывает... И правда ведь — ни с чего померла-то.

— Да...

Девушки вздохнули тихонько и пригорюнились, забыв о семечках, — каждая о своем.

А за порогом, за белой опрятной калиткой шелестел в ожидании новых насельников безмятежный райский сад.