Тихо пересыпающийся песок. С мягким шуршанием. И отвратительным скрежетом, спрятанным в глубине, сути звука.

Их было много, они выползали из щелей, выползали на звук, садились и слушали. Они любили собираться здесь, среди песка. И слушать ветер. Слушать, как кровь струится в жилах. Слушать, как за миллионы километров отсюда просыпался большой город. Как сотни, тысячи, еще какие-то невообразимые числа людей встают, принимают душ, едят завтрак, а все затем, чтобы не сегодня, так завтра, попасть под машину, разбиться на самолете, умереть от алкогольного отравления, по неосторожности, просто потому что в этом был смысл бешеного темпа жизни.

Потом выходил он — и играл на ветряной трубе. Протяжными, гулкими, скулящими звуками. Они слушали, слушали внимательно, напрягая глаза, напрягая слух. Но в этом не было смысла — он не слышал того, что слышали они, не знал, про то, как умирают люди, не видел слез, не мог представить белую нитку боли. А потому быстро умолкал.

И снова только песок шелестел между скрещенными пальцами.