И когда задумчивость окончательно выплескивалась на пол, да так, что потом оставались дурацкие зеленые пятна, которые ничем не отмоешь, когда вместо злости и обиды, вместо любви и страсти оставалась только тихая спокойная грусть, завернутая в плед персикового цвета, когда вдруг неожиданно выяснялось, что звезды имеют разное количество лучей, тогда люди выходили на балкон и раскидывали руки — наступало время Сиреневого Пространства...

Главный инженер сгреб ладонью глаза и нос... Слишком много усталости на одного...

Но даже усталость казалось такой отдаленной и неважной, когда затылок сдавливала лапа бесконечной бессмысленности.

Бессмысленность в том, что нет даже бессмысленности, подумал он и включил свет над письменным столом.

Теперь вот только перегнать ту формулу, благо в темноте при закрытых глазах картина сложилась очень четко. И теория почти готова. Да, почти, почти готова. Но дело даже не в теории Цветности Пространств. Не в открытии, не в нобелевке, которую все равно никто никогда не даст и не вручит. Не в какой-то гипотетической пользе. Любви к людям и прочей почти что метафизической чуши (нет любви к людям вообще, есть любовь к людям в частности, и очень хорошо, если можно увидеть нечто частное в общем).

Завтра... нет — не завтра, не так скоро... так скоро не выйдет... если вообще выйдет...

Люди получат новые пространства — новые горизонты... Дурацкое слово — новые горизонты. Никаких горизонтов — я отниму их у людей. Чтобы подарить сладкое удовольствие ужаса — ужаса расширенных зрачков, не видящих конца возможности познания.

Я льщу себя мыслью о том, что я буду довольно значимым вором в ряду многих других похитителей человеческой уверенности. Но все это глупость — и в следующую секунду я сам буду против того, чтобы авторство этого похищения принадлежало кому-то...

Все более чем просто — никаких бессонных ночей, просто уйма бессмысленных лет серой жизни. Жизни в ожидании. Ночей тоже. В ожидании. В поиске того, что уже заранее кажется важным, что будет безумно важным — не той приказной важностью замороченного, завязанного морским узлом мира...

Штрих был узкий, узко-рваный — прекрасный штрих, но... не более чем иллюстрация к новой теории. Выходило красиво, и главный инженер даже забыл сделать очередной глоток чая, впрочем, и без того окончательно обидевшегося и остывшего. На темно-красной, кислой даже на вид, поверхности давно растеклось масляное пятно остывшего жира с губ.

Странно, почему я не чувствую радости? — подумал главный инженер.

А люди летели, подгоняемые неразборчивым завистливым матом и стыдливыми притворно-безразличными взглядами. В небе возникали безумные вспышки спиралек, закручивались вихри. Описывали параболы летающие коты и тостеры, посеребренные дешевой краской. Все было необычно в этот вечер — все было в первый раз.

— Я хочу сказать... — главный инженер откашлялся. — Это открытие вряд ли призвано кому-то помогать, делать чью-то жизнь проще или интересней...

— То есть... — выскочил довольный молодой репортер. — Вы фактически признаете, что совершили бесполезное открытие?

— Да, признаю. — Инженер глотнул бесплатной водички.

— Но, постойте, — поднял руку бородач в первом ряду и поднялся с неспешностью кондуктора в утреннем автобусе. — Вы собираете пресс-конференцию, вы получаете гранты ООН, вы заявляете, что совершили самое значимое за последние 30 лет открытие... Вы... Вы сознательно всех ввели в заблуждение?

— Да нет же... Открытие значимое. — Просто бесполезное...

— Да как же оно может быть значимым, являясь бесполезным? — раздался еще один голос откуда-то слева, инженер точно не мог углядеть откуда, да и не хотел. — Может быть, вы имеете в виду, что практическое применение это открытие должно получить после, будучи разработано последующими открывателями?

— Да нет же... — совершенно устало произнес инженер. — Практическое применение у него есть уже сейчас. А вот пользы нет.

— Вы, похоже, сознательно уже полчаса водите нас по кругу, не пора ли перейти к собственно описанию открытия? — вновь подал голос бородач.

— Да, конечно... — техник вновь глотнул воды.

— Настало время удивляться, господа... — произнес техник заранее заготовленную фразу. К сожалению, голос вышел не очень убедительным и уверенным...

Влетая в сиреневое пространство, ты начинаешь корчиться... извиваться... Твои мозги плавит осознанием пустоты... Осознанием беспомощности. Потом приходит понимание, что беспомощность локальна. И по большому счету настолько бесполезна, что ты отказываешься от нее, выбрасываешь за ненадобностью — такой вещи нет в твоей системе ценностей.

А дальше наступает тепло — тепло энергонезависимое, независимое от других людей, независимое от тебя, от погоды и колебаний курса валюты на фондовых биржах.

И тогда между твоими ногами и асфальтом оказываются три метра...

— А знаешь, что самое отвратительное — это для них уже не чудо. Чудо было в первый раз — а потом уже занудство. И никогда я уже не смогу это повторить — вот что самое отвратительное... — но собеседник механика уже давно свалился под стол и ничего не слышал.

Механик раскрыл бумажник, ссыпал все банкноты, что там оставались на стол и, задев коленкой об угол стола (угол, потирая ушиб, зашипел), направился к выходу. На улице было уже темно — зима, смеркалось рано.

И вот так глупо все когда-нибудь и кончится, подумал он. Затем сплюнул на асфальт и зашагал вдоль по улице.

Шаги были слишком привычными, слишком усталыми, для того, что он вдруг увидел: над Лубянкой, обнимаясь и хохоча во все горло, летала парочка.

Сверкали голые пятки и голени. И оранжевые лучи расцвечивали небо.

Хотя бы так, подумал он и улыбнулся, зашагав к метро.