Она могла показать язык из окна трамвая трехлетнему ребенку, долго махать из окна поезда всем провожающим на станции и радоваться, когда ей отвечали. Она никогда не плакала — за нее рыдала природа. Зато была подвержена острым приступам гнева: била о стены посуду и фарфоровые безделушки. Особенно по вкусу ей пришлась перегородка, отделяющая кухню от спальни, хотя для этого ей приходилось нести из комнаты, через весь коридор, несчастную фарфоровую штучку. Последний раз об нее разлетелась свинка-копилка с облупленной мордой. Я долго выбирал монеты из колючей кучки, желая оставаться незрячим, и упорно не замечал происходящего рядом, пока беда не подобралась совсем близко и, не требуя открывать ворота, просочилась в щель.

Скорбела по замерзшей птичке, всю ночь стучавшейся в окно, когда я крепко спал после ночной смены, а она была в неожиданной командировке.

— Какой же ты мерзавец! Спал, пока она билась, а снаружи под тридцать...

— Впускать в дом птиц — плохая примета.

— Ты сам — тридцать три несчастья... А спасти жизнь — благо. Зачлось бы на смертном суде.

Слова не птицы, и их не вернуть, как не вернуть, впрочем, и той изголодавшейся синицы... Вот и она впорхнула в мою жизнь вестником перемен, принесшим страдание и горькую радость. Даже имя у нее было крылатое и любопытное одновременно — Галина. Мне нравилось смотреть, как она пересекает мокрый двор и полы ее пальто-фрака развеваются за спиной, словно черные крылья, а синий батик шарфа струится по ветру, то разбиваясь волной о плотный дождь, то задевая пестрый зонт с доброглазыми лошадьми на куполе (спица была сломана, и оттого одна из них терялась после гривы, возвращаясь хвостом). Нельзя было не потерять голову в этот момент. И я любил ее — гордую, непокорную...

— Серое на сером — как это скучно и угрюмо!

— Милая, жизнь и есть бесцветное, унылое существование.

— Я хочу, чтобы света было больше, и лето длиннее.

— Тогда я подарю тебе оранжевый зонт.

Не подарил.

Вероятно, материнство и изменило бы ее, но она всегда говорила, что если кого и выберет в отцы, то явно не меня. И вообще, ей сейчас <жутко некогда>. Ни о каких детях не может быть и речи. Некоторые виды птиц в неволе не размножаются...

— А если как-нибудь случайно... Мало ли что бывает... Забудешь проглотить таблетку...

— Аборт.

У меня комок в горле застрял. Я проглотил тугую бессмысленную обиду, и старался реже выполнять основную функцию мужчины, с целью никоим образом не нарушить ее планы. Тогда она пустилась на поиски любовников, и являлась только под утро. На полнодневное присутствие можно было рассчитывать только в скверную погоду — тогда она, жалея вымытое авто, часами просиживала в продавленном кресле у окна, разглядывая сквозь тусклые стекла прохожих, вслушиваясь в стон туго натянутых проводов. Она будто спала, подперев подбородок рукой, закутавшись в шаль с длинной бахромой — только дым полупрозрачными иероглифами поднимался к потолку. Я старался не мешать и уходил в другую комнату. Мой мир ее уже не интересовал.

Добрый совет: если хотите жить спокойно, то никогда не открывайте дверь незнакомкам: сначала они заберутся в вашу постель, а после их не выгнать из души — как показывает правило, в последней они остаются надолго. Вся наша совместная жизнь — это сплошные осадки: или идет дождь, или безжалостные снегопады заметают пути. Я почти не помню солнце, наверное, потому, что оно никогда не освещало быт в квартирке на улице Одинарке, в доме №1 — то соседи зальют, то углы промерзнут: Словно недобрый ангел осенил крылом случайный союз.

Отчего случайный? Потому что нормальный брак не начинается с постели — так нельзя, это неправильно! А если такое и произошло, то, скорее всего, ненадолго. Хотя, ничего нет постояннее временного. Хорошее дело браком не назовут... Я совсем не против двух связанных жизней, но она кинулась в супружество, как в омут с головой, убегая от минувших неудач. Скоропостижно вышла замуж.

Понимаю, что хотелось обрести что-то реальное и собственное, но окна квартиры выходят на железнодорожные пути с одной стороны, и на трамвайную петлю — с другой, потому все наше существование — нескончаемые вокзалы и дороги. Есть еще третье оконце в кладовой — из него можно увидеть стаи ворон, растаскивающих мусор в дворовом тупике — ничего ободряющего.

Она всегда шагала в ногу со временем. Мимоходом, не упуская из виду основной цели — прожить как можно больше жизней одновременно и сыграть все роли сразу, она влюбляла в себя всех особей в брюках, будь то мужчина или женщина, встреченная на пути. Женатого профессора — любознательностью и прилежностью (цитирую объяснение: "Хочу в аспирантуру! У него кафедра — закачаешься... ор-ни-то-ло-ги-и. Корвусов изучает* /corvus — грач, лат./"). Студентов — коричневыми в желтую крапинку колготками, надетыми на стройные ножки (в двадцать четыре выглядеть как первокурсница — завидное достижение). Рано увядшего разносчика воскресных газет — манерой выбегать навстречу неизменно в нейлоновой пижамке. Соседку снизу, стерву в железных бигуди, за то, что так никогда и не спросила с нее одолженного стакана соли (и права — ее одной достаточно для отравления целого блюда!). Давнюю подругу, когда захотелось разнообразия в сексе.

Ей, злополучной, она и втолковывала, прижав плечом трубку и начисто выбривая ноги, что если и сводить счеты с жизнью, то лучше резать вены:

— Распарь... Анальгин? Думаю двух таблеток хватит... Да-да, уже в воде.

— Очень больно? — прохныкали с того конца провода.

— Нет. Просто уснешь. А из-за чего ты?

— Из-за тебя.

— Брось, малышка, я сразу сказала, что это не мое — я нормальная баба. Еще и с аистом успею повидаться. Это все игра...

— Какая же ты дрянь... — Горестные всхлипывания.

— Не плачь. Ненавижу когда ревут, так и стоят перед глазами кляксы на щеках... Иногда? Смогу... Полчаса в неделю — не больше. Да, что интересно, вчера встретила Никиту на Ленина... Офис у центрального фонтана, крутая тачка... Тряхнуть стариной?

Честное слово, удавил бы собственными руками! Но вместо этого продолжаю разогревать полуфабрикат — крокеты, ароматизированные луком, из кулинарии под трогательным названием <Журавушка>, расположенной на углу пересечения двух улиц с прокоммунистическими названиями. На соседней сковороде подгорает овощная заморозка — мелкие мумии брюссельской капусты вперемешку с костяшками фасоли. В дыму возникает ее фигура, прихрамывающая на правую ногу.

— Я просила тебя переставить мой чемодан ближе к двери, — напирая интонацией на <мой>, прозвякала злым голосом. — Я снова ушибла палец!

— Может, все же останешься? — Я еще на что-то надеюсь!

— Переверни котлеты! Черт, ноготь сломала... Дурацкий телефон — кнопки жесткие... Звонила Ирка, — она умереть из-за меня хочет, — вот дура-то!

— А если я сведу счеты с жизнью?

— Ты?! — Выпучивает глаза. — Не сможешь. Духу не хватит. Мозгляк... Все трусы... Сними лучше фасоль — она превратилась в пепел!

— Кто такой Никита? Кто?

— Конь в пальто!

В кухонной двери треснуло новенькое витражное стекло, изображающее гарпию с одной стороны, открывающейся к мойке, и целующихся голубков — с другой, обращенной в коридор. Со стены упала связка красного перца. Все стихло. Как глупы и нелепы все эти голубки и перцы...