Ты вошла из другого мира,

принесла с собой запах снега

и в вазу моего сердца

поставила свои цветы.

Вечер цвета сапфира —

удобный предлог для побега,

в потолке у меня есть дверца —

и шаг до безумия от твоей красоты.

И когда я прошу о жизни

и о смерти, во время пира,

(мои слезы от дыма и перца),

я мысленно обращаюсь к тебе:

поприсутствовать на этой тризне,

хоронят вечер цвета сапфира,

его прах сожгут в урне моего сердца,

что странно само по себе:

Для меня он всегда был браслетом,

украшающим твою руку

(мы тебе подберем другой.

Подумай, может, из сердолика).

И так странно, что не встретимся летом,

не разольем по бокалам скуку,

не позабавимся пустотой,

разбавляя ее глубиной крика.

И я буду совсем один

складывать твое лицо из снежинок

и ждать отклика твоего сердца,

и мучаться от своей немоты,

и слушать скрип берез и осин

как скрип тех чудесных пружинок,

на которых открывается дверца —

и шаг до безумия от твоей красоты.

И ты снова придешь из другого мира,

принесешь запах юности

и цветы, чудесные и живые —

только сердце уже не ваза,

а погребальная урна для вечера цвета сапфира,

чуть нелепая в этой своей ненужности —

и отверстия ножевые:

доведение до экстаза.

Твои губы, ресницы длинные

прерывают мое дыхание.

Ощущение, в чем-то сходное

с ощущением высоты.

Бьют двенадцать часы старинные.

Я все знаю опять заранее:

и то, какая ты бесподобная,

и путь до безумия от твоей красоты.