Вернувшись в хату, прапорщик улегся на жесткую, сколоченную из неструганных досок кровать, раскинул руки и ноги в форме пятиконечной звезды и закрыл глаза. Проследив собственное тело внутренним взглядом и мысленно велев ему расслабиться, он представил себя на берегу тихого зимнего моря. Воображаемая картинка естественного водохранилища, однако, то и дело исчезала, прапорщик почему-то не мог добиться должной концентрации. Нельзя сказать, что причиной тому служил ожидаемый им звонок: Баранов давным-давно перестал чего-либо ждать. Скорее всего, изменения, вызванные голодом, не достигли еще должной стадии.

Несколькими веснами позже прапорщик женился во второй раз. Облик законной супруги Баранов помнил плохо. Он легко мог воспроизвести в памяти и напеть трель перехвата, услышанного на дежурстве несколько лет назад, но, вспоминая Веру Петровну, не видел перед глазами ничего, кроме ярко красного пятна ее домашнего махрового халата. Кажется, она любила шить яркие половички из лоскутов старого тряпья, фарфоровые сервизы с рисованными кривоногими китайцами, и листать сберкнижку по вечерам. В прапорщике Баранове ее привлекала стабильность психического и социального положения, а также скромность потребления и бытовая неприхотливость. Но в конце концов брак оказался неудачным, ибо прапорщик Баранов обманул ожидания Веры Петровны и напротив, сделал ее глубоко несчастной. Дело в том, что в стране исподволь, незаметно настали те самые времена, когда государство саморазрушалось и как институт, и как понятие, и когда основополагающей идеологической направляющей стало определение — каждый отвечает только за себя. Каждый сделался творцом своего собственного счастья, и каждый получал негласное право распоряжаться тем, что имел недалеко под рукой: высшие офицеры — возможность распоряжаться подотчетными финансовыми составляющими, начальники автоколонн — автотранспортом, начсклады стратегических боеприпасов — боеприпасами. Конечно, Вера Петровна правильно понимала народную мудрость: "каждый сверчок должен знать свой шесток". Но все же, почему ее Баранов не мог недорого торговать хотя бы тушенкой? (А он не торговал.) Этого понять она уже не могла. К тому же по части чумными приведениями бродили страшные слухи о том, что пайковые собираются сократить, что в ближайшее время вовсе будет отменен институт же прапорщиков, и тому подобное.

Сам Баранов такие разговоры как информацию не воспринимал, да и тушенкой ему было заниматься некогда. Он уже давно обучился кормить себя корешками и ягодами, а когда тело просило мяса — ловил рыбу или бил дичь. Он мог километрами идти по лосиному следу, а мог сутками без движения таиться возле звериной тропы в зарослях можжевельника, натертый ароматными иглами, чтобы запахом своим не отпугнуть зверя, а, напротив, пахнуть лесом. Здесь было не только сытно его желудку, но и покойно его психике. А вот находясь среди людей, Баранов начинал испытывать дискомфортные чувства. Непривычный читать газеты и смотреть телевизор, прапорщик ощущал перемены пусть небольшой, но чуткой частью своего мозжечка, которая настоятельно сигнализировала: линия границы с неприятелем, которую он, подобно имеющий внутренний компас перелетной птице, ощущал раньше в себе, теперь перестала существовать. Неприятель вероятнее всего находился теперь везде.

Боевые журналы и катушки с перехватами забирались особистами все реже и реже. И однажды наступил момент, когда за ними совсем перестали приходить. Тем не менее, прапорщик продолжал нести боевое дежурство до тех пор, пока оставались чистые магнитоносители, и складировал материалы в летнем доме, который подальше от чужих глаз отстроил в личное время. А когда кончились и журналы, и катушки, и магнитная проволока — запустил шуметь по частотам генератор постоянного тока, чтобы если не перехватывать, то хотя бы глушить переговоры врага. И на сорок дней ушел в лес. То было в январе, и морозом, и голодом прапорщик закалил себя так, что осознание бесконечного одиночества среди бесконечного неприятеля перестало вызывать в нем вибрации смятения, страха и отчаяния.

До конца непонятно, что же такое замерзло и затем разбилось в нем, но те скверные новости, как приказ о досрочном увольнении из армии и исчезновение Веры Петровны вместе с китайским фарфором, сберкнижкой, половичками и халатом, не смутили его. Наш прапорщик сделался или бессмертен или бездушен...

Пусть не сразу, но достаточно скоро с самого дна зимнего моря Баранова поднял монотонный звонок сотового телефона. Он пошевелился, открыл глаза, сел, по-турецки поджав под себя ноги, глубоко вздохнул и только затем ответил. Голос его казался застуженным. Человек, сообщивший Баранову несколькими словами о том, где ему надо быть и когда, мог находиться в любой точке планеты, и принадлежать любой из сотен организаций и группировок. Но прапорщик никогда не гадал об этом. Ему не было дела и до того, кто был тем, другим человеком, которого ему предлагали убрать. Просто он знал, что один неприятель убирает другого, поэтому еще одним неприятелем после его работы станет меньше. И на какой-нибудь из его счетов придут деньги. Не такие уж нужные, но... Вдруг все когда-нибудь станет иначе. Может быть, он опять поступит на службу и женится на девушке, может быть даже по имени Надя.