Ровно в четыре утра он уже сидел на корточках в сбитом своими собственными руками отхожем месте и сквозь неровные зазоры меж досками, наблюдал за началом вращения солнца. Оно, меняя свой режим согласно неведомо кем установленному распорядку, и сегодня вылезало строго из места, которое он определил концом выведенной красной стрелки с разъясняющей пометкой "восток".

Он — прапорщик Баранов в отставке до достижения пенсионного возраста — мог припомнить себя как емкость наполненную самосознанием с 11 ноября 1966г. Было ему тогда полных 18, и он стоял в тамбуре сидячего дополнительного вагона, обнимая руками темно-зеленый вещевой мешок с хлебом и шерстяными носками. Однокашники его, будущие товарищи по оружию вели себя по-разному: одни напивались пронесенным через военкомовский карантин винишком, другие сбивались в группки по географическим признакам и умственным способностям, третьи громко пели похабные песни, иные же угрюмо молчали с вызовом поглядывая друг на друга. Нет-нет, но лица и тех, и других искажались на миг печальною миной. Нет-нет, и те, и другие понимали, что расстаются с гражданкой на целых два года. Баранов, напротив, боролся с блуждающей по внутренней стороне организма необузданной душераздирающей радостью. И, не способный к широкой открытой улыбке, он лишь слегка шевелил губами, словно поедая семечко от цветов подсолнуха. Ему одному в вагоне, в составе, в этой занесенной снегами части огромного материка казалось, что все только начинается...

Прапорщик Баранов, а он называл себя только так, поскольку не имел любви к собственному имени Паша, и не желал признать формального увольнения в запас, освободившись от ненужного, подпоясался широким ремнем и вышел на свежий воздух. Линия горизонта уже разрезала неосторожное светило наполовину и прапорщик подумал о том, что если есть солнце, то наверняка есть в природе и такая дальнобойная сверхпушка, с помощью которой можно раздробить его на несколько солнц. В конце сентября ночные заморозки иной раз прихватывали лужи на песчаной дороге, так было и сегодня, но прапорщик никогда не изменял жизненному маршруту и водил себя купаться к реке круглый год. Холод вообще приносил ему радость, холод укреплял его волю. Прапорщик не верил в душу, просто потому что ее не чувствовал, зато чувствовал силу воли. Он разбежался по длинным упругим мосткам и, с силой оттолкнувшись о самый их край, сломанной стрелой вошел в воду. Если рыба терпит холод воды, то он тоже стерпит как человек. Из всех известных ему животных, прапорщик любил только рыб, и ловил их в отличие от многих не ради спортивного интереса или наживы. Зато он мог есть и ел их сырыми либо слабой соли, предохраняясь от возможного солитера настоем расторопши и чеснока. Когда же прапорщик заболевал ненадолго, а серьезные хвори его сторонились, то всегда знал, что ему стоит сделать, чтобы выздороветь быстрей, например, из каких трав приготовить смесь. Не способный к обучению, не имея веры в корпускулярную суть вещей, он кажется интуицией, которую у необразованных людей чаще называют смекалкой, проникал в суть самих корпускул и зрел само нутро адептов всяких там корпускулярных теорий. Поэтому, доведись Баранову встретить Моисея и хорошего переводчика — у них мог бы произойти занимательнейший разговор, в конце которого оба поняли бы, что ничем не отличаются друг от друга. Но скорее сложилось бы так, что они не стали разговаривать. Ведь прапорщик Баранов был немногословен...

Продолжение следует...