Медвяные страдания Маши Медведковой, во месяце седьмом о последний день да предпоследнюю ночь. Коловрат отвратный да перевранный.

То ли солнце красное да позабыло путь-дороженьку, то ли сказочник, огниво ему в кресало, понапутал порядок-распорядочек, да только не по чину боязно стало Митрофанушке. Идёт-бредёт, очи долу, мотает головушкой ясной. То ли огненная водица поперёк масти легла, то ли чёрт какой воду мутит... не пойми, не уразумей. Шагают ноги, а небо всё темнеет...

Что ж это за оказия такая, кусты зашевелились, птицы уж больно на ворон смахивают. Жирнющщи, откормлены, голубки погостные. Трещат-барабанят сучьями осины, даром что сказки всякие малым детям брешут — самое то деревце, ежели напужать кого надобно, при случае-то.

Насупился Митрофанушка, потирает кулаки пудовые. Настучать хотит кому по вые.  Не от злобенного характера, вы ж его знаете — мухи не обидит. Просто не по нраву ему порученьице. Каки такие Полиглоты? Слово-то какое... И поди ж ты, сидит в пещере, носа не кажет, а токмо солнушко красное, ворог, скрал. Не к лицу такое старцу степенному, седовласому сидельцу. К зубастой харе поперёк себя шире. От этого и расстройство.

Совсем скукожились небеса, гляди сомкнутся над дурной головой. Али не пришёл, куда след? Пощупаем, каков здесь приход!

— Раззудись плечо, размахнись рука, держите меня десять, дурака!

Сказавши так, ухватился Митрофанушка за сосенку покрепче, и ну давай из землицы тащить, лапник-сучья обдирать, нструмент ратный варганить. Сейчас у него кто-то попрыгает. Ишь, сообразили, прятаться от него будут! А вот как он лесочек этот вымороченный да на дрова переведёт, а опосля подпалит с четырёх концов?! Что, не нравится? Ну дык выходи к едрене хене толковище вести!

Ох, не угодила идея тому хозяйству! Зашумели ветки, шарахнулись враскорячь  кусты-волчьи ягоды. Даже вон поганка бледная, даром что бестолковое создание, приобрела задумчивый и горестный вид. (Да-да, не сумлевайтесь, это с той опушки есть пошла знаменитая «Сага о грибной юдоли», которую философы да схимники о самую нашу пору не разгадали во всей глубине её да подковырках философских!) Заухало вокруг, заохало, задышало. Жалостливо так. Не губи сиротинушку, ухарь!

Стал тогда Митрофан посреди трясущихся со страху кривоватых деревец, подбоченился, да как гаркнет у второй раз:

— Коли каши мало если, коли разум не силён, выходи ко мне, хозяин, не то будешь посрамлён!

От немудрящей той рифмы пробежал по деревьям, было, смешок нервный. Да только примолк тут же, только зыркни Митрофанушка по сторонам. О так! Поди, покритикуй поэта вот с такой дубиною заместо головы.

— Это кто же озорует, это кто же детушек моих распугал на корню?

Чу! Откуда пещерка разверзлася? Откуда дверь тесовая распахнулася? Откуда тут голос старческий, маломощный? Не замай, Митрофана не проведёшь!

— А ну стоять-бояться! Ты что ли будешь старец Полиглот, растуды-тебя на брудершафт!

— Аз есмь, — степенно ответствует голос, а вот и хозяин его показался, голос свой на верёвочке ведёт, чтоб не убёг, значить.

— А коли «есьмь», так будешь мне пред страхом побоя лютого да в левый глаз ответствовать. Что да как, да кто за такая Неконституционная монархия, что ты окрестным землям вменить похваляешься!

— Это кто ж тебе такое рассказал, уж не племянничек ли мой Коловратушка? С молотком бегает немаленьким, хитрющ да глазаст? Ещё ручки вот так потирает, посмеивается? Ну точно, он. Ай, злодей, ай ирод окаянный... я ж его вон на этих самых руках взрастил, заместо батюшки ему, заместо матушки... эки дела делаются...

— Эй, старинушка, ты не плач, не плач... ты ж и сам хорош, кто ему свинью невидимую подложил для пригляду? А? Али не думал, что тот кабанчик покусает свет-Коловратушку?

— Да что б его и правда свинья съела, — в кручине бормотал старец Полиглот, присаживаясь на пенёк у входа в ту пещерку. — Мелет, чего ни попадя, творит невесть что — как тут не следить, как не шпиёнить? Слушай меня, братец, сюды...